НАРОД И ВЛАСТЬ: ПРЕОДОЛЕЕТ ЛИ НАРОД ТРАВМУ РОЖДЕНИЯ (опыт анализа сказки о Емеле-дураке).
1. Зрелость культуры выражается в ее способности размышлять о самой себе. Русская культура и русская, российская ментальность – онтологически зрелые образования. Однако сколь ни были бы глубоки прозрения русских мыслителей в понимании смысла и назначения национальной культуры и истории, сколь ни были бы фундированы и убедительны их исследования, все они осуществляются в рамках сознательной установки, то есть в сфере зрелой рациональной рефлексии, которая, с одной стороны, является культурным феноменом, а с другой, феноменом психологическим и, соответственно, подчиняется закономерностям двух этих сфер. Самосознание культуры (автомоделирующие тексты, автомодель культуры) может достаточно далеко отстоять от реального тела культуры.[1] Глубинная психология, совершив прорыв в области понимания психического, достаточно убедительно показала односторонность сознательной установки и неизбежность ее дополнения установкой бессознательной. Современное социально-гуманитарное знание выработало и апробировало разнообразный инструментарий, который извне философии (в русле семиотических или психолого-аналитических исследований) позволяет дополнить, расширить, перепроверить (проблематизировать) автомоделирующие тексты культуры. Нам представилось интересным обратиться к бессознательным пластам русской культуры, чтобы увидеть, как представлены в бессознательной установке коллизии русской души и русского духа. Исследование охватывает лишь один аспект - аспект отношения народа к власти. Проводником в мир бессознательного была избрана сказка о Емеле-дураке [2], поскольку именно на нее ссылаются чаще всего тогда, когда надо подчеркнуть парадоксальность характера русского народа (сказка как выражение апофеоза лени, усыпления разума, крайнего нигилизма, воровского идеала сытости без всякого труда).[3]
2. Нет такого народа, который бы не имел своих сказок. Сказка (у В.Я.Проппа «складка» [4]) является, подобно сну, с одной стороны, выражением «дневного остатка» жизни народа – свойственных ему умонастроений, общих (осознаваемых) установок, систем ценностей («сказка – ложь, да в ней намек…»), а с другой, выражением коллективных архетипов, архетипических образов и скрытых в глубинах бессознательного комплексов, связанных с историей. Сказочный мир выполняет посредническую функцию между развитым культурным сознанием (летописи; философские, научные тексты) и реальностью тела культуры, народной жизнью во всей ее полноте. В нем за счет характерных для проявлений бессознательного механизмов сгущения, смещения, драматизации, искажений, создаются смысловые образы исключительной насыщенности, что позволяет им, минуя цензуру рационализаций, накладываемую социальностью, быть воспринятыми потомками в своей непосредственности. Поэтому сказка выполняет функции психоэмоционального воспитания, терапии этнического сознания (и скорее вопреки, а не в соответствии с сознательными установками).
3. Наша гипотеза: в народных сказках, поговорках может быть представлена драматическая природа рождения русского этноса, «травма рождения», а именно – насильственное крещение и культурный шок с этим событием связанный.
В сказках самосознание народа тяготеет к своей исконной природе, к «мати сырой земле»; регрессирует к ней – шири просторов, реке, морю-океану; ищет свой остров (в оригинальной версии сказки о Емеле-дураке Емеля отказывается от предложения царя остаться и править и возвращается на свой остров). Механизмами защиты сознания от травматических переживаний становятся идеализация (высокая духовность русских, их не привязанность к прагматике повседневной жизни, пренебрежение бытом, служение, странничество - поиск «Святой Руси») и деидеализация (критицизм «западничества», разочарование во всем «доморощенном», стремление к духовному материализму, анархическое бунтарство, вольница). Ответ на интровертированную установку, высокий символизм православной культуры – уравновешивающая её в бессознательном установка на тотальный контроль, чувствительность народа к чужому мнению, зависимость от него, активная внешняя экспансия русских.
Проведенный анализ включал осмысление семантики архетипических образов, их связи – «пути героя» - грамматики культуры, прагматики архетипа сказки в целом (чему учит, что облегчает). Результат исследования, укладывается в русло сформулированной гипотезы.
4. Семантика архетипических образов и их связь в сказке. Какой народ?
(1) Народ как Емеля. Емельян (от греч. эмилиос – льстивый) - единственный, кто имеет личное имя собственное в этой сказке. Все остальные действующие лица безымянны – царь, царская дочь, невестки, братья. Наличие имени говорит о зрелости этого персонажа (вопреки тому, что он заявлен как младший несмышленый брат: «два-то умных, а третий – дурак»), да и видимая рассогласованность его поведения со «свидетельством» имени («льстивый» грубит невесткам) говорит о «подсказке» бессознательного: почему взрослый человек ведет себя как ребенок? Либо это неразумие («дурость»), либо разумность и наше сознание не улавливает скрытого значения ситуации.
Как и многие другие старохристианские имена былин, сказок (Иван от др.евр. Яхве (Бог) смилостивился; Еремей от Яхве (Бог) возвысит; Василий от греч. царственный и т.д.), в «дневной» народной культуре это имя претерпело удивительные смысловые превращения: прямое значение в национальном сознании было дискредитировано и к имени «прилеплен» через языковую игру с ономой иной смысл, связанный с поговорками, игрой звуковых ассоциаций, несущий значение пренебрежительное. Так же как за Иваном закрепляется – Ванька - дурак, Иван набитый, Иван не помнящий родства, Иван безродный, за Емельяном (Емелей, Мелей) закрепляется - пустослов, враль, лентяй («Мели Емеля, твоя неделя», «Едет Емеля – ждать его неделя!»).[5] Имя становится унижающим и самоуничижительным (Ванька, Меля). Однако, Емеля (Меля) коннотирует [Даль] не только с очевидным для «дневного» сознания «мельтешить», «пустомеля», «недель» (пустое, бестолковое), но также с менее очевидными (менее бытовыми, поверхностными – как результат игры созвучий), но более глубинными смысловыми ассоциациями «ночного» сознания: «молоть неделю» – сырое зерно плохо мелется – мать «сыра земля». Последний ряд можно проинтерпретировать таким образом: зерно, рожденное этой землей, было обмолочено, подвергнуто насилию («трудно мелется»). «Чужеродные имена» навязывались по святцам – не желающее мириться с этим сознание переиначивало их, «играло» с ними, делало уменьшительными.
Ситуация начала сказки спутанная: братья забирают у Емели отцовы сто рублей (деньги – символ энергии, жизненной силы, связанной с «корнями»), но требуют активности (помощи женам). К тому же сам Емеля не женат, он еще не обрел свою «душа-девицу», царскую дочь (анима/душа – воодушевляющий принцип, проводник в мир бессознательного, ее функция – контакт с бессознательными содержаниями психики, их интеграция). Он не знает, не понимает себя в новом положении (в исподней, домашней одежде лежит на печи). И лень его здесь - не черта характера, она не злонамеренна – это лишенность энергии – апатия.
(2) Народ как дурак. Емельян в сказке не просто один из трех братьев (единица – начало нового цикла, в ней динамика, сила, властность), но дурак. Дурак (шут, ноль) представляет собой очень древний архетипический образ и символ трансформации. В сказке народ (Емеля) испытывает затруднения с выстраиванием Персоны (предъявляемого миру образа, функция которого – социальная адаптация). Братья только обещали ему привезти одежду (новое обличье), цвет которой – красный – является языческим, национальным русским цветом («красный сарафан», «красна-девица», «красно-солнышко»), в семантике которого – зрелость, сила, мужественность, то есть вернуть энергию из города.
Какова власть? Архетип Духа (превосходство, власть) в сказках может быть представлен фигурой старика (старца, отца, царя), а также быть териоморфным, причем, териоморфный дух древнее, то есть относится к более ранним психическим пластам, а также может символизировать сверхразумное (более разумное, чем очевидное по логике, здравому смыслу) понимание сути происходящего.
(3) Власть как Царь (Самодержавие) совершенно не воспринимается народом («дураком»), вопреки позднейшим идиллическим идеологемам единства («Самодержавие. Православие. Народность», «Народ и партия едины»), поскольку не обладает духовным авторитетом (но обладает «административным ресурсом») и, как оказывается по сказке, враждебна/противостоит Душе (Царская дочь). Емеля не желает ехать во дворец, не желает подчиняться, не нуждается в такой власти, и жизненная сила (дубина – фаллический символ) на его стороне. Первый раз власть завлекает его обманным обещанием одежды: красных сапог, кафтана и шапки (дать личность, персонально уважить), во второй – преступным обманом (угощает и опаивает), чтобы потом расправиться.
(4) Власть как братья лишает Емелю силы, которая ему досталась от отца (образ матери в сказке отсутствует, что также значимо).
(5) Власть как Щука (териоморфный архетип Духа) возвращает Емеле силу. Щука, речная рыба, хищник, имеющая удлиненное тело – фаллический символ, подобный змею, дракону - символ духовной власти и одновременно жизненной силы – самый сложный символ сказки. У русских, по Далю, щука, скорее, имеет отрицательные коннотации (вред, коварство), но одновременно коннотирует и с силой. В сказке щука связана с началом преображения, причем сказка указывает на движение героя к себе через возвратное движение: вниз, к реке (символ рубежа), водному началу (вторая ипостась «мати сырой земли»), скованному льдом, снегом (белизна - христианский символ чистоты – сковывает течение жизни, ее спонтанность). Емеля вынужден сделать во льду большую прорубь, чтобы добраться до силы воды. Осуществленное усилие дает плоды – текущая вода порождает концентрат психической энергии – щуку, обладающую огромной духовной силой. В воле героя щуку использовать буквально, утилитарно - съесть, либо символически - сохранить, «потеряв» (отпустив). Щука здесь Дух и теневой аспект духа одновременно – она едва различима в воде и, тая в себе зло, опасна, лукава. Причем теневой аспект щуки связан с женским началом. Энергия Духа питается Тенью. Дух спеленывает душу живую: сначала в прямом смысле слова – Емеля «по щучьему велению» влюбляет в себя царскую дочь. И лишь постепенно слезы девицы, плененной им/духом, смягчают героя, пробуждают в нем желание стать умным и красивым (девичья слеза – роса – утренняя заря – символика возрождения).
Итак, Емеля-дурак преображается (пребогатое платье, прекрасное лицо, преогромный дворец), но преодолена ли травма? Сказка дает отрицательный ответ: он удаляется на остров (земля, окруженная морем – все то же бессознательное состояние), отказывается от власти на «большой земле». Части души остаются неинтегрированными, область сознания не расширенной до отколовшейся бессознательной части – «сырой земли» (мост, соединяющий землю и остров – хрустальный, то есть хрупкий, иллюзорный). Но она дает и надежду на возможность окончательного преображения.
Нами было проведено пилотажное исследование в студенческих группах, давшее интересные результаты. Характерно что, ознакомившись с оригинальным (большим лубочным текстом сказки), контрольная группа опрошенных увидела смысл этой сказки – в любви, тогда как в обычных группах смысл чаще формулировался как «о везении – «халяве»).
1. Лотман Ю.М. Проблема «обучения культуре» как типологическая характеристика// Семиосфера. СПб: Искусство-СПб, 2001. С.420
2. Народные русские сказки А.Н. Афанасьева. В 3-х томах. М.: Государственное Издательство Художественной Литературы,1957.
3. Теребихин М.Н. Богословие русской земли или геософия русской души. http://www.topos.ru/article/212]).
4. Пропп В. Предисловие. Народные русские сказки А.Н. Афанасьева. В 3-х тт. М.: Худож. Литература, 1957. Т.1 С.ХV
5. Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. http://enc.yandex.ru
No comments:
Post a Comment